Не лѣпо ли ны бяшетъ, братїе, начяти старыми словесы трудныхъ повѣстїй о пълку Игоревѣ, Игоря Святъславлича? Начати же ся тъй пѣсни по былинамь сего времени, а не по замышленїю Бояню. Боянъ бо вѣщїй, аще кому хотяще [так!] пѣснь творити, то растѣкашется мыслїю по древу¹, сѣрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы. Помняшеть бо речь първыхъ временъ усобїцѣ; тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедей, который дотечаше, та преди пѣсь [так!] пояше – старому Ярослову [так!], храброму Мстиславу, иже зарѣза Редедю предъ пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславличю. Боянъ же, братїе, не 10 соколовь на стадо лебедѣй пущаше, нъ своя вѣщїа пръсты на живая струны въскладаше; они же сами княземъ славу рокотаху.

Почнемъ же, братїе, повѣсть сїю отъ стараго Владимера до нынѣшняго Игоря; иже истягну умь крѣпостїю своею и поостри сердца своего мужествомъ, наплънився ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Половѣцькую за землю Руськую. Тогда Игорь възрѣ на свѣтлое солнце и видѣ отъ него тьмою вся своя воя прикрыты. И рече Игорь къ дружинѣ своей: "Братїе и дружино! Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти; а всядемъ, братїе, на свои бръзыя комони, да позримъ синего Дону!" Спала князю умь похоти, и жалость ему знаменїе заступи искусити Дону великаго. "Хощу бо, – рече, – копїе приломити конець поля Половецкаго съ вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону".

О Бояне, соловїю стараго времени! Абы ты сїа плъкы ущекоталъ, скача славїю по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы² сего времени, рища въ тропу Трояню чресъ поля на горы. Пѣти было пѣсь [так!] Игореви, того³ внуку. "Не буря соколы занесе чрезъ поля широкая – галици стады бѣжать къ Дону великому". Чи ли въспѣти было, вѣщей Бояне, Велесовь внуче: "Комони ржуть за Сулою – звенить слава въ Кыевѣ; трубы трубять въ Новѣградѣ – стоять стязи въ Путивлѣ!" Игорь ждетъ мила брата Всеволода. И рече ему буй туръ Всеволодъ: "Одинъ братъ, одинъ свѣтъ свѣтлый – ты, Игорю! оба есвѣ Святъславличя! Сѣдлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти готови, осѣдлани у Курьска напереди. А мои ти куряни – свѣдоми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възлелѣяны, конець копїя въскръмлени; пути имь вѣдоми, яругы имъ знаеми, луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострени; сами скачють, акы сѣрыи влъци въ полѣ, ищучи себе чти, а князю славѣ".

Тогда въступи Игорь князь въ златъ стремень и поѣха по чистому полю. Солнце ему тъмою путь заступаше; нощь, стонущи ему грозою, птичь убуди; свистъ звѣринъ въстазби [так!]⁴; дивъ кличетъ връху древа, велитъ послушати – земли незнаемѣ, Влъзѣ, и Поморїю, и Посулїю, и Сурожу, и Корсуню, и тебѣ, Тьмутораканьскый блъванъ!

А половци неготовами дорогами побѣгоша къ Дону великому: крычатъ тѣлѣгы полунощы, рци лебеди роспущени.

Игорь къ Дону вои ведетъ! Уже бо бѣды его пасетъ птиць по д[у]бїю⁵; влъци грозу въсрожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звѣри зовутъ; лисици брешутъ на чръленыя щиты.

О Руская земле! уже за шеломянемъ еси!

Длъго но[ч]ь⁶ мркнетъ. Заря свѣтъ запала, мъгла поля покрыла. Щекотъ славїй успе, говоръ галичь убуди. Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себѣ чти, а князю – славы.

Съ заранїя въ пяткъ [так!] потопташа поганыя плъкы половецкыя, и рассушясь стрѣлами по полю, помчаша красныя дѣвкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты. Орьтъмами, и япончицами, и кожухы начашя мосты мостити по болотомъ и грязивымъ мѣстомъ, и всякыми узорочьи половѣцкыми.

Чрьленъ стягъ, бѣла хорюговь, чрьлена чолка, сребрено стружїе – храброму Святьславличю!

Дремлетъ въ полѣ Ольгово хороброе гнѣздо. Далече залетѣло! Не было нъ обидѣ порождено, ни соколу, ни кречету, ни тебѣ, чръный воронъ, поганый половчине! Гзакъ бѣжитъ сѣрымъ влъкомъ, Кончакъ ему слѣдъ править къ Дону великому.

Другаго дни велми рано кровавыя зори свѣтъ повѣдаютъ; чръныя тучя с моря идутъ, хотятъ прикрыти 4 солнца, а въ нихъ трепещуть синїи млънїи. Быти грому великому, итти дождю стрѣлами съ Дону великаго! Ту ся копїемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы половецкыя, на рѣцѣ на Каялѣ, у Дону великаго!

О Руская землѣ, уже [за]⁷ шеломянемъ еси!

Се вѣтри, Стрибожи внуци, вѣютъ съ моря стрѣлами на храбрыя плъкы Игоревы. Земля тутнетъ, рѣкы мутно текуть; пороси поля прикрываютъ; стязи глаголютъ, половци идуть отъ Дона и отъ моря, и отъ всѣхъ странъ. Рускыя плъкы оступиша. Дѣти бѣсови кликомъ поля прегородиша, а храбрїи русици преградиша чрълеными щиты.

Яръ туре Всеволодѣ! Стоиши на борони, прыщеши на вои стрѣлами, гремлеши о шеломы мечи харалужными. Камо, туръ, поскочяше, своимъ златымъ шеломомъ посвѣчивая, тамо лежатъ поганыя головы половецкыя, поскепаны саблями калеными шеломы оварьскыя отъ тебе, яръ туре Всеволоде! Кая раны дорога, братїе, забывъ чти, и живота, и града Чрънигова, отня злата стола, и своя милыя хоти красныя Глѣбовны свычая и обычая?

Были вѣчи Трояни, минула лѣта Ярославля; были плъци Олговы, Ольга Святьславличя. Тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше и стрѣлы по земли сѣяше. Ступаетъ въ златъ стремень въ градѣ Тьмутороканѣ, то же звонъ слыша давный великый Ярославь [так!], сынъ Всеволожь, а Владимiръ, по вся утра уши закладаше въ Черниговѣ. Бориса же Вячеславлича слава на судъ приведе и на Канину зелену паполому постла за обиду Олгову храбра и млада князя. Съ тоя же Каялы Святоплъкь повелѣя [так!] отца своего междю угорьскими иноходьцы ко святѣй Софїи къ Кiеву. Тогда, при Олзѣ Гориславличи, сѣяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждьбожа внука, въ княжихъ крамолахъ вѣци человѣкомь скратишась. Тогда по Руской земли рѣтко ратаевѣ кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупїа себѣ дѣляче, а галици свою рѣчь говоряхуть, хотять полетѣти на уедїе.

То было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицеи рати не слышано! Съ заранїа до вечера, съ вечера до свѣта летятъ стрѣлы каленыя, гримлютъ сабли о шеломы, трещатъ копїа харалужныя въ полѣ незнаемѣ, среди земли Половецкыи. Чръна земля подъ копыты костьми была посѣяна, а кровїю польяна: тугою взыдоша по Руской земли.

Что ми шумить, что ми звенить давечя рано предъ зорями? Игорь плъкы заворочаетъ: жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другый; третьяго дни къ полуднїю падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезѣ быстрой Каялы. Ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрiи русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли преклонилось. Уже бо, братїе, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука, вступилъ [так!] дѣвою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синѣмъ море у Дону; плещучи, убуди жирня времена. Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату: "Се мое, а то мое же". И начяша князи про малое "се великое" млъвити, а сами на себѣ крамолу ковати. А поганiи съ всѣхъ странъ прихождаху съ побѣдами на землю Рускую.

О, далече зайде соколъ, птиць бья, – къ морю! А Игорева храбраго плъку не крѣсити! За нимъ кликну Карна, и Жля поскочи по Руской земли, смагу мычючи въ пламянѣ розѣ. Жены рускїя въсплакашась, аркучи: "Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслїю смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати".

А въстона бо, братїе, Кїевъ тугою, а Черниговъ напастьми. Тоска разлїяся по Руской земли; печаль жирна тече средь земли Рускыи. А князи сами на себе крамолу коваху, а поганїи сами, побѣдами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по бѣлѣ отъ двора.

Тїи бо два храбрая Святъславлича, – Игорь и Всеволодъ – уже лжу убуди, которую то бяше успилъ отецъ ихъ – Святъславь грозный великый Кiевскый. Грозою бяшеть притрепеталъ своими сильными плъкы и харалужными мечи, наступи на землю Половецкую, притопта хлъми и яругы; взмути рѣки и озеры, иссуши потокы и болота. А поганаго Кобяка изъ луку моря, отъ желѣзныхъ великихъ плъковъ половецкихъ, яко вихръ, выторже: и падеся Кобякъ въ градѣ Кїевѣ, въ гридницѣ Святъславли. Ту нѣмци и венедици, ту греци и морава поютъ славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жиръ во днѣ Каялы – рѣкы половецкїя, – рускаго злата насыпаша. Ту Игорь князь высѣдѣ изъ сѣдла злата, а въ сѣдло кощїево. Уныша бо градомъ забралы, а веселїе пониче.

А Святъславь мутенъ сонъ видѣ въ Кiевѣ на горахъ. "Си ночь, съ вечера, одѣвахъте [так!] мя – рече – чръною паполомою на кроваты тисовѣ; чръпахуть ми синее вино, съ трудомь смѣшено; сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тльковинъ великый женчюгь на лоно и нѣгуютъ мя. Уже дьскы безъ кнѣса в моемъ теремѣ златовръсѣмъ. Всю нощь съ вечера босуви врани възграяху у Плѣсньска, на болони бѣша дебрь Кисаню и не сошлю [так!] къ синему морю". И ркоша бояре князю: "Уже, княже, туга умь полонила; се бо два сокола слѣтѣста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону. Уже соколома крильца припѣшали поганыхъ саблями, а самаю опустоша [так!] въ путины желѣзны".

Темно бо бѣ въ 3 день: два солнца помѣркоста, оба багряная стлъпа погасоста и съ нимъ молодая мѣсяца, Олегъ и Святъславъ, тъмою ся поволокоста. На рѣцѣ на Каялѣ тьма свѣтъ покрыла – по Руской земли прострошася половци, аки пардуже гнѣздо, и въ морѣ погрузиста, и великое буйство подасть хинови. Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже връжеса дивь на землю. Се бо готскїя красныя дѣвы въспѣша на брезѣ синему морю. Звоня рускымъ златомъ, поютъ время Бусово, лелѣютъ месть Шароканю. А мы уже, дружина, жадни веселїя! Тогда великїй Святславъ изрони злато слово слезами смѣшено и рече: "О моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвѣлити, а себѣ славы искати. Нъ нечестно одолѣсте, нечестно бо кровь поганую пролїясте. Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузѣ скована, а въ буести закалена. Се ли створисте моей сребреней сѣдинѣ? А уже не вижду власти сильнаго, и богатаго, и многовои [так!] брата моего Ярослава съ черниговьскими былями, съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы, и съ ревугы, и съ ольберы. Тїи бо бес щитовь съ засапожникы кликомъ плъкы побѣждаютъ, звонячи въ прадѣднюю славу. Нъ рекосте: "Мужаимѣся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю ся [так!] сами подѣлимъ!" А чи диво ся, братїе, стару помолодити? Коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ възбиваетъ; не дастъ гнѣзда своего въ обиду. Нъ се зло – княже ми не пособїе: на ниче ся годины обратиша. Се уримъ⁸ кричатъ подъ саблями половецкыми, а Володимиръ подъ ранами. Туга и тоска сыну Глѣбову!"

Великый княже Всеволоде! Не мыслїю ти прелетѣти издалеча, отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти! Аже бы ты былъ, то была бы чага по ногатѣ, а кощей по резанѣ. Ты бо можеши посуху живыми шереширы стрѣляти – удалыми сыны Глѣбовы.

Ты, буй Рюриче, и Давыде! Не ваю ли злачеными шеломы по крови плаваша? Не ваю ли храбрая дружина рыкаютъ, акы тури, ранены саблями калеными на полѣ незнаемѣ? Вступита, господина, въ злата стремень за обиду сего времени, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святславлича!

Галичкы Осмомыслѣ Ярославе! Высоко сѣдиши на своемъ златокованнѣмъ столѣ, подперъ горы Угорскыи своими желѣзными плъки, заступивъ королеви путь, затворивъ Дунаю ворота, меча времены [так!] чрезъ облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землямъ текутъ, оттворяеши [так!] Кiеву врата, стрѣляеши съ отня злата стола салтани за землями. Стрѣляй, господине, Кончака, поганого кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святславлича!

А ты, буй Романе, и Мстиславе! Храбрая мысль носитъ васъ [так!] умъ на дѣло. Высоко плаваеши на дѣло въ буести, яко соколъ, на вѣтрехъ ширяяся, хотя птицю въ буйстве одолѣти. Суть бо у ваю желѣзныи папорзи подъ шеломы латинскими. Тѣми тресну земля, и многи страны – Хинова, Литва, Ятвязи, Деремела, и Половци сулици своя повръгоща [так!], а главы своя поклониша подъ тыи мечи харалужныи.

Нъ уже, княже Игорю, утрпѣ солнцю свѣтъ, а древо не бологомъ листвїе срони: по Рсїи, по Сули гради подѣлиша. А Игорева храбраго плъку не крѣсити! Донъ ти, княже, кличетъ и зоветь князи на побѣду. Олговичи, храбрыи князи, доспѣли на брань.

Инъгварь и Всеволодъ, и вси три Мстиславичи, не худа гнѣзда шестокрилци! Не побѣдными жребїи собѣ власти расхытисте! Кое ваши златыи шеломы и сулицы ляцкiи и щиты? Загородите полю ворота своими острыми стрѣлами за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!

Уже бо Сула не течетъ сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ полочаномъ подъ кликомъ поганыхъ. Единъ же Изяславъ, сынъ Васильковъ, позвони своими острыми мечи о шеломы литовскiя, притрепа славу дѣду своему Всеславу, а самъ подъ чрълеными щиты на кровавѣ травѣ притрепанъ литовскыми мечи. И схоти ю на кровать, и рекъ⁹: "Дружину твою, княже, птиць крилы прїодѣ, а звѣри кровь полизаша". Не бысь [так!] ту брата Брячяслава, ни другаго – Всеволода. Единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тѣла чресъ злато ожерелїе. Унылы голоси, пониче веселiе. Трубы трубятъ городеньскїи.

Ярославе и вси внуце Всеславли! Уже понизить стязи свои, вонзить свои мечи вережени. Уже бо выскочисте изъ дѣдней славѣ. Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю. Которое бо бѣше насилїе отъ земли Половецкыи!

На седьмомъ вѣцѣ Трояни връже Всеславъ жребїй о дѣвицю себѣ любу. Тъй клюками подпръся о кони и скочи къ граду Кыеву и дотчеся стружїемъ злата стола кiевскаго. Скочи отъ нихъ лютымъ звѣремъ въ плъночи изъ Бѣлаграда, обѣсися синѣ мьглѣ; утръже возни [так!], с три кусы оттвори врата Новуграду, разшибе славу Ярославу, скочи влъкомъ до Немиги съ Дудутокъ.

На Немизѣ снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными, на тоцѣ животъ кладутъ, вѣютъ душу отъ тѣла. Немизѣ кровави брезѣ не бологомъ бяхуть посѣяни – посѣяни костьми рускихъ сыновъ.

Всеславъ князь людемъ судяше, княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше: изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя, великому Хръсови влъкомъ путь прерыскаше. Тому въ Полотскѣ позвониша заутренюю рано у святыя Софеи въ колоколы, а онъ въ Кыевѣ звонъ слыша. Аще и вѣща душа въ друзѣ [так!] тѣлѣ, нъ часто бѣды страдаше. Тому вѣщеи Боянъ и пръвое припѣвку, смысленый, рече: "Ни хытру, ни горазду, ни птицю [так!] горазду суда Божiа не минути".

О, стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвыхъ князей! Того старого Владимiра нельзѣ бѣ пригвоздити къ горамъ кiевскимъ: сего бо нынѣ сташа стязи Рюриковы, а друзїи Давидовы, нъ рози нося¹⁰ имъ хоботы пашутъ, копiа поютъ!

На Дунаи Ярославнынъ гласъ слышитъ, зегзицею незнаемь рано кычеть: "Полечю – рече – зегзицею по Дунаеви, омочю бебрянъ рукавъ въ Каялѣ рѣцѣ, утру князю кровавыя его раны на жестоцѣмъ его тѣлѣ".

Ярославна рано плачетъ въ Путивлѣ на забралѣ, аркучи: "О вѣтрѣ, вѣтрило! Чему, господине, насильно вѣеши? Чему мычеши хиновьскыя стрѣлкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшетъ горъ [так!] подъ облакы вѣяти, лелѣючи корабли на синѣ морѣ? Чему, господине, мое веселїе по ковылїю развѣя?"

Ярославна рано плачеть Путивлю городу на заборолѣ, аркучи: "О Днепре Словутицю! Ты пробилъ еси каменныя горы сквозѣ землю Половецкую. Ты лелѣялъ еси на себѣ Святославли носады до плъку Кобякова. Възлелѣй, господине, мою ладу къ мнѣ, абыхъ не слала къ нему слезъ на море рано".

Ярославна рано плачетъ къ [так!] Путивлѣ на забралѣ, аркучи: "Свѣтлое и тресвѣтлое слънце! Всѣмъ тепло и красно еси: чему, господине, простре горячюю свою лучю на ладѣ вои? Въ полѣ безводнѣ жаждею имь лучи съпряже, тугою имъ тули затче?"

Прысну море полунощи, идутъ сморци мьглами. Игореви князю Богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую, къ отню злату столу.

Погасоша вечеру зари. Игорь спитъ, Игорь бдитъ, Игорь мыслїю поля мѣритъ отъ великаго Дону до малаго Донца. Комонь въ полуночи Овлуръ свисну за рѣкою: велить князю разумѣти: князю Игорю не быть! Кликну, стукну земля, въшумѣ трава, вежи ся половецкїи подвизашася. А Игорь князь поскочи горнастаемъ къ тростїю и бѣлымъ гоголемъ на воду. Въвръжеся на бръзъ комонь и скочи съ него босымъ [так!] влъкомъ. И потече къ лугу Донца, и полетѣ соколомъ подъ мьглами, избивая гуси и лебеди завтроку, и обѣду, и ужинѣ. Коли Игорь соколомъ полетѣ, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу: претръгоста бо своя бръзая комоня.

Донецъ рече: "Княже Игорю! Не мало ти величїя, а Кончаку нелюбїя, а Руской земли веселiа". Игорь рече: "О Донче! не мало ти величїя, лелѣявшу князя на влънахъ, стлавшу ему зелѣну траву на своихъ сребреныхъ брезѣхъ, одѣвавшу его теплыми мъглами подъ сѣнїю зелену древу; стрежаше е [так!] гоголемъ на водѣ, чайцами на струяхъ, чрьнядьми на ветрѣхъ". Не тако ли, рече, рѣка Стугна: худу струю имѣя, пожръши чужи ручьи и стругы ростре на кусту [так!], уношу князю Ростиславу затвори Днѣпрь темнѣ березѣ. Плачется мати Ростиславя [так!] по уноши князи Ростиславѣ. Уныша цвѣты жалобою, и древо с тугою къ земли прѣклонило.

А не сорокы втроскоташа – на слѣду Игоревѣ ѣздитъ Гзакъ съ Кончакомъ. Тогда врани не граахуть, галици помлъкоша, сорокы не троскоташа, полозїю ползоша, только дятлове тектомъ путь къ рѣцѣ кажутъ, соловїи веселыми пѣсьми [так!] свѣтъ повѣдаютъ. Млъвитъ Гзакъ Кончакови: "Аже соколъ къ гнѣзду летитъ, соколича рострѣляевѣ своими злачеными стрѣлами". Рече Кончакъ ко Гзѣ: "Аже соколъ къ гнѣзду летитъ, а вѣ соколца опутаевѣ красною дивицею [так!]".

И рече Гзакъ къ Кончакови: "Аще его опутаевѣ красною дѣвицею, ни нама будетъ сокольца, ни нама красны дѣвице, то почнутъ наю птици бити въ полѣ Половецкомъ".

Рекъ Боянъ и ходы на¹¹ Святъславля пѣстворца [так!] стараго времени Ярославля, Ольгова коганя хоти: "Тяжко ти головы кромѣ плечю, зло ти тѣлу кромѣ головы" – Руской земли безъ Игоря.

Солнце свѣтится на небесѣ, – Игорь князь въ Руской земли. Дѣвици поютъ на Дунаи, – вьются голоси чрезъ море до Кїева. Игорь ѣдет по Боричеву къ святѣй Богородици Пирогощей. Страны ради, гради весели.

Пѣвше пѣснь старымъ княземъ, а потомъ молодымъ пѣти: "Слава Игорю Святъславлича [так!], буй туру Всеволодѣ, Владимїру Игоревичу!"

Здрави князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки!

Княземъ слава а дружинѣ. Аминь.